Description

“Как сообщить отцу лучшей подруги, что ее убили?” – эта мысль навязчиво билась в голове, не давая ни сосредоточиться на чем-то другом, ни уснуть.

Дилижанс мерно покачивался, поскрипывая неновыми рессорами.

Немногочисленные попутчики жались по лавкам, по мутному окошку, едва прикрытому пыльной занавеской, стекали струи дождя. Сырость пробиралась в салон, заставляя пассажиров плотнее кутаться, кто во что горазд.

Степенная дама, завернутая сразу в три шали, расположилась, заняв почти всю скамью. Седой джентльмен напротив с тревогой, написанной огромными буквами на морщинистом лице, то и дело проверял содержимое похожего на докторский саквояжа. Моне показалось, что саквояж шевелится, но она списала это на дорожную тряску.

В углу, надвинув шляпу на глаза и уткнувшись носом в клетчатый шарф, дремал худощавый молодой человек. Время от времени веки его подрагивали, давая внимательному наблюдателю понять, что этот пассажир только притворяется спящим, а на самом деле пристально следит за происходящим в салоне почтового дилижанса.

Молодой человек уже занял самое удобное место в глубине дилижанса, когда Симона забралась в салон, и она выбрала лавку у окна. Выбор перестал выглядеть удачным спустя дюжину миль. Но пересесть оказалось некуда: и подле матроны, и на скамье, занятой “доктором” с его саквояжем, места недостаточно, а подсесть к молодому спутнику было бы верхом неприличия. Надеяться, что кто-то из попутчиков сойдет пораньше, не приходилось: когда Мона предъявляла свой билет, возница, радостно осклабившись, сообщил, что раз все билеты раскуплены до одной станции, то дилижанс пропустит пару остановок и прибудет на место еще до полуночи.

Разговоры в салоне стихли как-то сами собой сразу после отправления. Мужчины обменялись парой вежливых слов о погоде и сипаях – молодой человек оказался военным, не так давно вернувшимся из Бенгалии, – но тема быстро себя исчерпала. Симоне правила приличия предписывали скромно молчать, а дородная дама к общению расположена не была. Тяжко вздыхая, она каждые пару минут подносила платочек то к распухшему носу, то к покрасневшим глазам.

Дождь, а с ним и сырость, которой тянуло от окна, усиливались по мере удаления от Оксфорда. Оставалось лишь сжать зубы, выбивающие зябкую дробь, и терпеть. Этот разболтанный дилижанс – единственный в ближайшие две недели.

 

***

Дорогая Мона,

В нашу глушь редко заходят почтовые дилижансы, и может статься, что ты получишь мои письма уже после того, как мы увидимся снова. Эта мысль огорчает и забавляет одновременно. Но я уже скучаю так сильно, что не могу не писать, даже осознавая абсурдность этой затеи.

Могла ли я еще полгода назад предположить, что стану считать дни до возвращения в пансион, казавшийся тюрьмой, куда меня сослали за чужие провинности? И все благодаря тебе, милая подруга! Ты помогла смириться с поворотом, который совершила моя жизнь, найти новые радости взамен утраченных и стала моей семьей в то время, когда родная семья превратилась в зыбкое воспоминание.

Поместье встретило меня неприветливо. В здешние края солнце заглядывает так редко, что я готова покрыться веснушками с головы до ног и терпеть насмешки Энн и ее свиты, лишь бы понежиться денек-другой в теплых лучах. Но черт с ним, с солнцем (только не говори учительнице, что я так выражаюсь). Никто здесь не рад меня видеть, даже отец. Я лелеяла надежду, что меня отправили в пансион, потому что отец печется о моем будущем, хочет, чтобы я смогла составить выгодную партию и выбраться из постыдной нищеты, в которой прозябает наша семья.

Но сегодня я заглядывала в отцовские глаза и не находила в них радости от встречи, лишь горечь. Отец всегда говорил, будто я – вылитая мама в юности. Наверное, ему все еще слишком больно смотреть на “ее” лицо. Как бы мне хотелось, чтобы внешность матери унаследовала не я, а сестра! Кощунство так говорить, но… ведь тогда ничто бы уже не напоминало о ней, а отец не старался бы видеться со мной как можно реже.

К вечеру, вместе с моим багажом доставили почту, и отец заперся в кабинете. Он даже не вышел к ужину – и это в день приезда единственной оставшейся дочери!

Мне здесь одиноко, Мон. В собственном родном доме я не чувствую себя дома.

Твоя Диана.